Эти слова жгли, как раскалённое железо, оставляя в душе Слоун болезненные, неровные шрамы. Полюбишь. Будто это так просто. Будто можно взять и стереть годы ненависти, страха, ярости – одним лишь росчерком пера. Слоун сжала письмо так, что бумага хрустнула в её пальцах. Глаза застилала влага, но она не позволяла себе плакать. Ещё нет. Не сейчас. Не перед этим проклятым абзацем, который Лиам повторял снова и снова, словно заклинание, словно молитву.

Голос Лиама звучал в голове так явно, будто он стоял за спиной, наклонившись к самому уху. Тёплый. Надтреснутый от усталости. Живой. Слоун содрогнулась. Нет, она не хотела этих сравнений. Не хотела видеть в Вайолет Сорренгейл себя. Не хотела понимать, почему Лиам… почему он…

Фраза, выведенная его почерком, повторялась снова и снова – в каждом письме, в каждом послании, будто заклинание против тьмы, что копилась в её сердце. Будто знал, что не сможет сказать ей это сам. Будто чувствовал, что его не станет, что он оставит её одну в этом мире, где Вайолет Сорренгейл – уже не просто дочь убийцы их родителей, а что-то большее. Что-то, во что она не хотела впутываться.

Младшая Майри ненавидела это. Ненавидела, как буквы пляшут перед глазами. Ненавидела, как сердце бешено колотится, когда она представляла, как он сидел в своей комнате, которую получил после Молотьбы, согнувшись над листом бумаги, торопливо записывая каждую мысль, каждую деталь, будто спешил оставить ей как можно больше.

Раньше было проще. Считать Вайолет врагом номер один из-за которой она потеряла брата. Если уж в смерти родителей она и правда, будем объективны, не виновата, то вот в гибели Лиама – её вина доказана.

А теперь…

Теперь она знала её. Настоящую. Не ту, что рисовало её воображение, а ту, что видел Лиам.

Теперь она знала, что Вайолет заботится о друзьях, что всегда переживала, когда видела, как другие относились к Лиаму из-за того, что он ребенок предателей. Она знала, как Сорренгейл каждый день на первом курсе выгрызала себе право на жизнь. Как ломали её в спаррингах, как преодолевала она Полосу препятствий, как связалась сразу с двумя драконами… Как стала другом её брату. Лиам всё это описал в своих письмах, которые вел как дневник.

Каждое новое письмо – новый удар. Каждое слово – ещё один гвоздь в крышку её спокойствия. Она рыдала, разрывая конверт дрожащими пальцами, рыдала, чувствуя, как слёзы размывают чернила, оставленные его рукой, рыдала, потому что не могла сопротивляться этому мучительному, сладостно-горькому ритуалу. Это были капли его души, застывшие на бумаге – последние, что остались от него в этом мире. И она, как одержимая, впитывала каждую строчку, каждую запятую, каждый небрежный клякc, потому что через эти пожелтевшие листы он продолжал говорить с ней, преодолевая время, смерть, саму бездну их разлуки.

Но это письмо... Это проклятое письмо о Военных играх стало для неё последней каплей, переполнившей чашу её отчаянного сопротивления. Лиам описывал всё с такой болезненной яркостью, что она буквально видела это: как Джек оказался на спине его дракона Деи, и у Лиама не было и шанса отразить удар.

Писал он в своём письме о полёт со спины своего дракона с ранением в бок. И она чувствовала этот ужас свободного падения, этот леденящий душу момент, когда земля стремительно приближается, а руки бессильно цепляются за воздух.

Отчаянная, стремительная, несущаяся на своём драконе, как ангел возмездия. Они поймали его за доли секунды до удара, когти Тейрна впились в его тело с такой силой, что оставили синяки и новые раны, но спасли, схватили, помогая избежать ему смерти.

Писал Лиам, и Слоун ненавидела эти слова, ненавидела то, как они заставляли её представлять эту сцену: его – измождённого, израненного, но живого; её – с глазами, полными нечеловеческой решимости, с губами, сжатыми в тонкую белую полоску.

И самое страшное – он писал об этом с теплотой. С благодарностью. С тем трепетом, с которым говорят о чём-то действительно важном. Майри чувствовала, как её ненависть, её праведный гнев, её вся ярость начинает давать трещины. Потому что как можно ненавидеть того, кто спас единственного человека, который для тебя значил всё? И, кажется, она начинала понимать, что тогда, в Рессоне, Лиам не смог бы поступить иначе, он должен был вернуть ей свой долг и рискуя, как рисковала и она, спасти её.

А ещё она впервые задумалась: а, что если её брат был прав? Что, если Вайолет Сорренгейл действительно не была своей матерью, как и не была на неё похожа?...

Слоун закрыла глаза, чувствуя, как горло сжимает тугой, болезненный ком, а горячие слёзы, предательски подступающие к ресницам, жгут её изнутри. Что, если она уже не может ненавидеть её?.. Этот вопрос, острый как лезвие, вонзился в самое сердце, заставив содрогнуться от осознания того, что все её убеждения, вся её ярость, годами копившаяся, как яд в ране, вдруг рассыпаются в прах.

И в этот миг, словно сама судьба решила подлить масла в огонь её смятения, дверь скрипнула. Младшая Майри резко дёрнулась, инстинктивно смахнув ладонью предательские слёзы, оставившие на щеках влажные дорожки. Пальцы её дрожали, когда она судорожно засунула письмо под подушку, будто пряча не бумагу, а кусочек собственной души, слишком хрупкий, чтобы вынести чужой взгляд. И когда она подняла глаза – она стояла там.

Вайолет Сорренгейл.

Героиня писем. Призрак прошлого её брата. Она стояла на пороге, залитая мягким светом коридорных ламп, и Слоун впервые действительно разглядела её: тонкие, но сильные руки, привыкшие удерживать её на спине дракона; тёмные волосы, переходящие в серебро на концах – её отличительный признак, собранные в косу, которая так похожа на ту, что Вайолет заплела ей перед Парапетом; пронзительный взгляд, в котором читалась усталость, но не сломленность.

Отредактировано Sloane Mairi (Вчера 09:52:37)